Анастасия  Сухаревская (Офенгейм)

 

МОЯ МАМА – ЛЮБОВЬ СУХАРЕВСКАЯ

 

 

 

Точно знаю, что буду путаться в грамматических временах: не привыкаю, никак не могу использовать прошедшее время. Для кого я это пишу? Точно: для Мамы. Для наших друзей. Никуда не денешься, - и для себя. Пережить ещё раз наши счастья? Увидеть что-то со стороны? Рассказать другим, какая она была не только в работе, а с нами, своей семьёй?.. Да, да. Захотелось написать и пишется само. Может это просто Мамина кровь говорит во мне: а как же не написать?

***

Помню, классе в четвёртом я объяснила нашей учительнице по русскому, что в сочинениях я пишу слово «Мама» с большой буквы. «Это авторская особенность, Тамара Алексеевна», - сказала я, и Тамара Алексеевна мою особенность приняла и никогда не исправляла, как ошибку.

Это не ошибка, это моя жизнь.

***

Я всегда гордилась и горжусь своей Мамой. Это очень приятное чувство, это такое замечательное дополнение к дочерней любви, которого у некоторых и не бывает вовсе (и оно необязательно, мы всё равно любим своих родителей), а у меня вот случилось и чувство гордости. Я всегда гордилась тем, что моя Мама такая умная, что она журналистка, что она поэт, что её материалы (почему-то в редакции никогда не говорят «статьи», а говорят «материалы») и стихи публикуют в газетах, журналах, альманахах и книгах. Гордилась тем, что она такая самостоятельная и взрослая, такая уважаемая теми людьми, что нас окружали.

Я гордилась ею в школе, когда её пригласили к нам на «классный час» - рассказать, как делается газета. Мне так хотелось что-нибудь тоже вякнуть во время её выступления, ведь я выросла в редакции и знала всю редакционную кухню: как проходят летучки и планёрки; как принимаются решения насчёт дальнейших материалов; как потом собирается информация; как Мама звонит: «Добрый день, Николай, Петрович, вас беспокоит из редакции газеты «Советская молодежь» Любовь Сухаревская» и договаривается об интервью; как она потом колотит на пишущей машинке со скоростью света и обязательно у неё придумывается наиточнейший и интереснейший заголовок; как потом Мама остаётся на дежурство (о, это было мучительно, если я ждала её дома до одиннадцати, даже до полдвенадцатого вечера, но как это было восхитительно, если она брала меня на эти дежурства с собой!); как на гигантских стеклянных, подсвеченных снизу столах лежат в типографии большущие плёнки свёрстанной газеты; как в цехах вращаются громадные рулоны бумаги, и как едет на специальных рельсах наша газета - свежеотпечатанная, разрезанная, сложенная, первые экземпляры светленькие, бледные, а потом уж такая яркая, такая красивая, такая ароматная «Советская молодёжь»!

Я гордилась Мамой, когда меня вызвали в школе и сказали, что завтра у нас будет межшкольный КВН, и к нам приезжает такая-то школа сразиться с нами в остроумии, так что надо срочно сценарий. И Мама за ночь (за ночь!) написала классный, весёлый сценарий, утром я прибежала с ним, готовеньким, мы быстро отрепетировали и блестяще выступили днём со своей домашней заготовкой, ничуть не уронив лица школы, а напротив школу выручив, - вот не отказались от соревнования, а подготовились. И никому даже в голову не пришло, что вспомнили об этом КВНе только вчера, - ведь кто-то же забыл вовремя дать распоряжение.

Я гордилась Мамой, когда ей вручали награды и дипломы, я гордилась за каждое её стихотворение, я гордилась ею, когда она болела и держалась просто солдатом.

Она вообще никогда не ныла, не впадала в депрессии, не жаловалась. Где она находила силы работать, растить двоих детей, снова работать, не рассчитывая ни на какого мужчину? Что бы ни происходило с ней, с её любимыми, что бы она не переживала – в том числе и страшные потери, которые были ударами судьбы, - каждое утро она была готова пойти на работу. Плакала ли она полночи, бегала ли по иркутским злачным местам в поисках того, кого всем сердцем чаяла спасти и привести домой, - утром она была ухоженной, элегантной женщиной, утром она отправлялась работать – порхать по городу от театра до выставки, от союза писателей до союза художников, от фестиваля до гала-концерта. Общалась, встречалась, расспрашивала, записывала (раньше - в блокнотик, потом - на диктофон), расшифровывала и писала, писала…

Никогда она не делала заявлений типа: «всё, больше не могу!» или «я в депрессии» или «у меня нет сил» и не падала рыдать в подушку или просто с недельку похандрить. Каким-то непостижимым образом Мама всегда сама умела справиться с любой проблемой, с любой трагедией не афишируя своих чувств, не причитая и не жалуясь на свою долю. Всё это признаки мощной, конструктивной личности, хоть такими словами мне никогда и не думалось о ней, а думалось лишь: «ай, да Мама!» или «вот это да!», - примерно так.

***

Во время переходного возраста я, знакомая со многими сторонами журналистики, вдруг столкнулась с ещё одним почти неведомым до того мне явлением – с глянцевыми журналами. И вот уже я, молоденькая девочка, зелёная ещё и глупенькая, соображаю, кто же на свете всех милее – такая-то красотка с обложки за январский выпуск, или всё-таки декабрь побил все рекорды. Это длилось какое-то время, я искала и нащупывала свой стиль, ломала голову над тем, имею ли я шарм или нет, и в каком магазине он продаётся, как вдруг я увидела свою Маму. Снова увидела её. Я вдруг увидела, как она прекрасна, как красива! Я увидела, что у Мамы есть и шарм, и собственный стиль, и сообразила, что это не является плодом трудов команды визажистов, стилистов и парикмахеров. Я увидела, что она блондинка, что она стройная и высокая, что у неё ослепительные волосы, от которых всегда идет сияние и голубые-голубые глаза, в которых столько любви и страсти к жизни, любознательности и ума, доброты и радости, мудрости и одновременно восхищения и даже удивления миром! Как красива моя Мама! И я поняла, что люблю её ещё и за это, за её прекрасность, за её совершенство! Люди замечали и говорили ей, что она блестяще выглядит, не стареет, если и меняется как-то, то лишь таким образом, что на лице её, в глазах всё больше становится видна её душа – светлая и любящая. Если на фотографиях, где она юная девочка, она смотрит порой с вызовом, с каким-то восклицательным знаком в глазах, то позже взгляд её сделался мягче, мудрее и скорее в нём бесконечность, то есть многоточие…

***

А вообще, надо сказать, что, не смотря на карьеру, которую Мама сделала исключительно своими силами, не смотря на целеустремлённость и упорство, с какими она добивалась своих целей, она была скромным и даже застенчивым человеком.

Она, деревенская девочка, единственная за всю историю их деревни золотая медалистка в школе, (школе надо отдать должное – настоящая медаль отличнице была выдана вовремя и государственного образца), действительно была очень тихой и застенчивой. Но уже в школе писала стихи и нашла в себе смелость послать их на радио, и (о, чудо!) не пропустила потом передачу, услышала, как её стихи читают на радио! Уже в школе началась её любовь к классической музыке, и она записалась в кружок и стала учиться играть на баяне. Очень странно мне было слышать Мамины рассказы о том, как она истинный гуманитарий, обожала и математику! И вот она, живя в деревне и доучиваясь ещё в школе, узнала о такой профессии, как журналист и сразу решила, «кем она хочет стать, когда вырастет». Надо отдать должное её родителям: не смотря на то, что ни в Мариинске, ни в Кемерово, которые были относительно близко от нашего родного Чулыма, не было факультета журналистики, мою Маму, тогда ещё совсем юную девочку отпустили-таки в далёкий Иркутск – поступать на журфак в госуниверситет.

Мама рассказывала потом с улыбкой: «И вот приехали мы с папой в Иркутск, пришли в университет подавать документы. А папа – в кирзовых сапогах, а документы наши – в газетку завёрнуты и перевязаны верёвочкой. А там – девочки модные-примодные, причёсанные немыслимо и с маникюром на пальчиках! Вот мы произвели там впечатление!».

Документы были поданы, но даже золотая медаль не гарантировала того, что подвинут причёсанных девочек и мальчиков, чтобы найти местечко для будущей журналистки Любови Сухаревской! Не было никаких связей, никакой протекции. И прокладывать дорогу в будущее она взялась сама, потихоньку, упорным трудом. Всё, чего Мама добилась в профессии действительно результат её труда, я бы даже сказала – пахоты. А первый год на журфаке она училась заочно, работая при этом на хлебозаводе, и проживая у своей родной тёти Виктории, чей муж был запойным пьяницей и житья не давал ни жене, ни племяннице своими пьяными концертами.

Преклоняюсь перед всеми детьми, покинувшими свои родные дома в юном возрасте. А в первую очередь, конечно, перед своей Мамой, которая оставила обожаемых родителей и уже в семнадцать лет стала самостоятельной. Я лично почти всё своё студенчество провела в материнском доме, и никогда в жизни Мама даже не намекнула мне на то, что можно было бы и поработать, и помочь ей. Подобные мысли просто не приходили мне в голову. Таким образом моё детство протянулось на пять лет дольше – у Мамочки дома, в её любви и заботах обо мне я доучилась до диплома.

Надо сказать, что, не смотря на кирзовые сапоги, Мамина семья была образованной, начитанной, музыкальной – одних инструментов в нашем деревенском доме было: балалайка, гитара, гармошка и баян. А там отец семейства выписал радиолу, и периодически ездил в город за пластинками. Библиотека тоже была приличной.

Я помню, как Мама рассказывала, как она выучилась читать. Её сестра Валя была на год старше и уже пошла в школу. И по вечерам она читала родителям вслух свои домашние задания, а моя Мама всё подсматривала и подглядывала в учебники сестры. И незаметно выучила буквы и научилась чтению! Почему-то она думала, что надо этот факт по возможности скрывать, может она считала, что не положено ещё детям до школы овладевать этим умением. В общем, читать она старалась сидя под столом. Да чтобы скатерть пониже свешивалась. И первой Маминой книжкой был «Конёк-Горбунок». Ну а в какой-то момент её «застукали»!..

***

Со своей застенчивостью Мама боролась. Она рассказывала, как это было непросто: назначить встречу и придти к какому-нибудь уважаемому седовласому дяденьке – интервью у него, видите ли, брать! Первые такие интервью были мукой, но и сами по себе лекарством от стеснения. Ведь, коли уж ты пришла, да назвалась журналисткой, не сядешь же молчать в уголочке. Тут уже хочешь, не хочешь, а надо дальше играть в эту игру!

И моя Мамочка втянулась. И всему научилась. И брала интервью, и писала о людях так, что те благодарили и спустя время уже и сами к ней обращались.

Вообще многое давалось ей через борьбу – с собой, с обстоятельствами. И как стойко и отважно она боролась, как достойно держалась - ведь и поездка на БАМ была противостоянием удару судьбы. И оказалась в итоге такой важной вехой в жизни, такой впечатляющей страницей в её поэзии!

И всё-таки, когда я думаю о том, какую она прожила жизнь, я с радостью вижу – профессионально она реализовалась! Стихов бы, конечно, побольше! Но ведь тогда, возможно, не было бы меня. Или моей сестры. Потому что, какие стихи, когда у женщины есть двое детей, много работы и никакой помощи со стороны мужчины?

А так вот есть я. Поэтому простите, поклонники моей Мамы-поэта, но при всей своей любви к поэзии, она в какой-то момент полюбила меня. И стихов у неё стало ровно на одну дочь меньше. А потом ещё на вторую. Как тут судить? Ведь и поэзии нужны и время и силы поэта, и детям нужна материнская любовь. А уж сколько мы, её дети, этой любви получили!..

***

Мама уникально умеет любить. И вот тут-то я как раз перехожу на настоящее время. Потому что со всей ответственностью заявляю: моя Мама любила меня, любит сейчас и будет любить всегда. Именно то, чем она меня начала любить – её душа – жива, и в ней столько же любви к нам, её любимым, как и раньше. И снова, возвращаясь к грамматике, скажу – это не тавтология. Я не очень люблю выпячивать свои душевные чувства, но тут у нас совсем откровенный разговор, поэтому скажу сразу: всё у нас с Мамой замешано на любви, очень у нас её много и для нас это очень естественно.

Самый важный вопрос, которым задаются люди тысячелетиями, оказался для меня решённым, благодаря моей Маме. Вопрос это следующий: «зачем человеку даётся жизнь?  Зачем он приходит сюда?». Я годами не могла ответить на него, и он меня мучил.

Мама своим примером дала мне ответ. Я знаю ответ. Я знаю, что человек приходит сюда, чтобы трудиться и любить. Я думаю, что Бог именно так задумал. Моя Мама научила меня любить. Своей любовью к людям, к её родителям, к друзьям, ко мне.

Как я не хочу звучать пафосно, ведь настолько естественны такие отношения между матерью и ребёнком. И всё-таки бывают они и чуть более прохладными. Поэтому я очень ценю наши отношения. Мама заменяла мне и папу, и смогла отмерить столько любви, что мне хватало с головой! И никакого папы мне не надо! Правда, я думала, что раз у меня только одна Мама, то может Бог подольше не заберёт её у меня…

Я очень рада, что я умела высказать Маме то, что я чувствовала. Она рассказывала мне, как я, пятилетняя, когда Мама пришла забирать меня из садика, сказала ей при встрече: «Мама, я хочу плакать от счастья, когда вижу, что ты за мной пришла!». Как я рада, что у меня родились эти слова, что они произнеслись! Потом, пожалуй, был период «молчания», но, как только я уехала от Мамы сначала в одну даль, потом в другую, меня прорвало и поток слов любви и благодарности к Маме у меня не иссякал. Это здорово. К примеру, я чётко знаю, что моим бабушке и дедушке я не успела сказать, что люблю их. И жалею об этом. А Маме я всё-таки выразила свою любовь, она знала, что обожаема мною. Я думаю, что после молитв слов выше и значительнее, чем «я тебя люблю» не существует. Мама первая в нашей семье умела прекрасно выражать свои мысли, чувства, уж как она писала тексты, стихи, письма. Да, письма её я читала и читаю, как книжки, такие они полновесные, образные, забавные, остроумные, тонкие. В год, когда Мама уже болела, и мы знали насколько это серьёзно, мы писали друг другу по-настоящему значительные письма. Нам надо было успеть всё прояснить друг другу, всё сказать. Я всё пыталась насытиться этим драгоценным обращением: «Мамочка!..». И всё-таки, не смотря на это желание  успеть – мы верили в Мамину победу. Она собиралась жить. Она обожала жизнь!

***

В «Молодёжке» очень весело и шумно отмечали праздники, - все были молодые, резвые, лихие. Детям, как правило, организовывали новогодние ёлки. Нас, маленьких и постарше, наряжали в костюмы. Как-то раз Мама устроила мне костюм цыганки и учила меня делать вид, как будто я умею гадать по руке. И я бегала по редакции и «предсказывала» будущее. Вообще в «Молодёжке» всегда были дети, к нам здесь относились не просто терпимо, но с любовью и заботой. Я помню целую компанию детей: Олеся и Настя Выборовы, Аня Маргарт, Антон Баталин и Илья Гущин (которые сидели под длинным столом на планёрке и меняли местами женские туфли, скинутые с уставших ножек), Артём и Серёжа Семёновы, Миша и Женя Евтюховы, Даша Базюк, Тая Чеботарёва, Марат Дорожкин, прибегавший к нам из «Восточки». Все мы в редакции жили, спали, ели, все мы были обласканные коллегами наших родителей, пока те работали и обласкивали детей своих коллег.

Сон час нам организовывали исключительно в кабинете главного редактора – ведь там было столько мягких диванчиков. И сам Олег Желтовский заходил в свой кабинет на цыпочках, пока там спали дети. Часами мы следили за работой художников – Гены и Юры Базюков, Андрея Москвина – как они ретушировали фотографии, как рисовали карикатуры в номер. Особенно много рисунков готовилось для новогодних выпусков, и как хороша бывала газета! Ужасно интересно и немножко страшно было в кабинете фотографов Коли Бриля и Валерия Орсоева. Изредка нам разрешали заглядывать за плотную штору в темную комнату, где они проявляли и печатали фотографии. В каморке Гены Базюка среди тысяч немыслимых предметов, которые вдохновляли художника, был настоящий череп, который сводил нас, детей, с ума. Лена Гущина вырезала девочкам короны из бумаги. Коля Евтюхов как-то услышал, проходя по коридору, как я напеваю в Мамином кабинете: «…у меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна…», а допевал уже Коля: «Тайна – это ты!».

Но больше всего я обожала столовую. Во-первых, потому, что если уж Мама ведёт меня в столовую, то она уже моя, уже никто её не заберёт и телефонов с собой тогда не носили. Это обеденный перерыв, и мы будем вместе. Столовая была огромная, мне нравилось там всё: коричневые подносы, салаты и супы, булочки и котлеты, компоты и талоны, которыми всё это оплачивалось. Нравились металлические перила, которыми ограждали зону витрин с блюдами, на этих перилах так здорово было висеть. Мне нравились запахи, мерное жужжание застольных разговоров, стук ложек по дну тарелок, мне нравился лифт, который привозил нас на минус первый этаж (но чаще всего, он всё-таки был сломан, и мы спускались пешком). И мы ели досыта и болтали с Мамой, а иногда, к нам, конечно, присоединялся кто-нибудь из её коллег. И с собой мы брали ещё по булочке, ведь вечером у Мамы в кабинете вполне можно было попить чаю.

Мама как-то подобрала или перехватила у кого-то обломки горшочных цветов – их собирались выкинуть. У неё в кабинете не было свободных цветочных горшков, но Мама поставила эти веточки в трёхлитровые банки с водой. Как же эти цветы хотели жить! Они были рады и банке и так усердно стали расти, и хорошо себя чувствовали. Первый цветок они подарили Маме 8 марта. Следующий – ровно в её День рождения, 27 марта. Её все любили, даже цветы. Даже животные.

Наша кошка Тереза, которая радовала нас лет семнадцать своим усатым существованием, тоже очень любила именно Маму. Как-то Мама уехала в командировку во Францию – спешно, наскоро собравшись, практически неожиданно, - визу сделали по знакомству, молниеносно и она сама до последней секунды не верила, что летит. Видимо, второпях не успела она с Терезой объясниться, попрощаться, и Тереза обиделась. Две недели она ждала, волновалась, переживала. И вот дождалась – Мама приехала, счастливая, взбодрившаяся, взволнованная Европой. И были у нас объятия, разговоры бесконечные и бесконечное счастье! Тереза же села и демонстративно отвернулась от всех нас, от Мамы. Неужели звери, как и мы, показывают свои обиды – молчат, поджимают губы, делают вид… какой-нибудь там вид, лишь бы не показать, не проронить настоящих чувств, лишь бы утаить. Как будто она и не заметила Маминого отсутствия, сидела наша обиженная кошка и на Мамин зов не реагировала, ухом не вела. Обиделась. Потом Мама перестала звать её, просто подошла, прижала к себе и заговорила её ласковыми словами. И сердце Терезы оттаяло, скинула она с себя маску равнодушия и уже не слезла с Маминых колен и уже не давала проходу – ходила хвостом за Мамой.

Мама обожала петь. Она говорила, что мечтала выступать на сцене, на какой угодно, хоть в кабаке - может даже в завуалированном имидже, может даже с кружевной маской на глазах – все мы умеем по-девчачьи о чём-то мечтать. Но, когда она пела, вот уж действительно – пела её душа! Голос у неё такой высокий, звонкий, когда надо пронзительный, когда надо такой ласковый, вкрадчивый, нежный; слух абсолютный. Как я обожала слушать Мамино пение! Тихие колыбельные, которые она пела мне в сумерках комнаты, или наоборот напористые и «гордые», как я говорила песни в кругу друзей. У нас на кухне зажигали свечи, рассаживались вокруг большого обеденного стола, была ли гитара, - так прекрасно, а не было, так и без неё хорошо – как пелись песни, как они лились, как они объединяли нас, собравшихся вместе – взрослых, детей. Какие были молодые Мама, молодёжкинцы! «Кавалергарда век не долог, и потому так сладок он…» - пела Мама, а потом я подпевала: «Не обещай идее умной любови вечной на земле!..».

Мама всегда была душой компании. При всей своей скромности, она была на одном уровне с мужчинами – шутила хлёстко, весело, тонко, охотно. С таким умом, как у неё ей действительно не приходилось никогда быть в сторонке, тихонькой и скованной. Она всегда блистала! Она всегда очень высоко ценила друзей, а в «Молодёжке» повезло ещё и с коллегами! Собственно, коллеги и были друзьями.

Дома мы, кстати, тоже много шутили и обожали дурачиться. Чаще всего выходили у нас всякого рода филологические шуточки. Уж словом Мама владела на зависть, и игры слов были нашим обычным делом. У Мамы, кстати, было даже домашнее имя Муська, которое ей самой очень нравилось. Оно возникло от сахарного «Мамусинька» и одновременно от кошачьего имени – так звали практически всех кошек, которые были в Мамином детстве в их деревенском доме. Мы много шутили и, надо сказать, Мама в принципе была настолько лёгким и жизнерадостным человеком, что рядом с ней всё плохое как-то притуплялось, а мир начинал искриться и сиять. Что бы я ни переживала, как бы мне ни бывало грустно, я знала, что с Мамой мы всё переживём. Хоть конец света! Она умела обволакивать своей добротой, вниманием, заботой, но при этом никогда не была навязчивой, и никогда не мешала мне взрослеть и обрастать собственным опытом.

Время было совсем безденежное, но Мамины блины и пироги незабываемы! На них в компании всегда налетали, сметали и просили ещё.

Вообще, я помню, раз в год закупалась мука – целая наволочка, приносили мы её домой – толстую, как пивной живот, и блины и оладьи были нашим спасением. Особенно, когда моей младшей сестре ещё полагалось бесплатное молоко и сливки в «детской кухне».

Помню, в воскресные утра просыпаюсь, ещё валяюсь в постели, и по запаху пытаюсь  угадать – что же Мама печёт, блины или оладушки? Я обожала и то, и другое! И вот входит Мама, нежная, тёплая, сияющая, добрая, от неё пахнет ванилином, блинчиками, от её волос идёт свет: «Девочки, вставайте! Пойдёмте завтракать!».

От Мамы вообще всегда исходил свет, сияние. Я затрудняюсь объяснить, как именно это происходило, просто окружающие это видели, чувствовали и всё тут. То ли это от её светлых волос, то ли глаза так сияли, но это было ощутимо, осязаемо и волшебно. Я ни разу в жизни не видела Маму злой, в дурном настроении. Грустной – да, печальной, расстроенной, может даже сердитой, но никогда злой, завистливой, грубой. Что это - такой мощный контроль над собой, над своими эмоциями? Да нет, это такая душевная организация. Мамина мягкость и доброта не знали границ. Она умела прощать. И прощала так удивительно, с такой верой в людей, с такой безоговорочностью, с готовностью. Прощала там, где другая уже не снесла бы, просто не хватило бы души. Прощала мужчин, прощала настоящие предательства. Имею ли я право и дальше описывать – что именно ей приходилось прощать, что она пережила, - не знаю, сомневаюсь. При всей Маминой лёгкости характера, её собственная жизнь была нелёгкой. Да, повезло с работой – это была страсть и её, работы, было ох, как много. Да, повезло с друзьями. Повезло с родителями, братьями и сестрой – она их обожала. Повезло с зятьями. Повезло с коллегами. Повезло с внешностью, с фигурой.

Но личное женское счастье – как же оно не сложилось у такой женщины?

Но вопросы выживания – почему же не было рядом мужчины, который бы взвалил на себя материальные заботы или хотя бы часть этих забот.

Поэтому Маме приходилось трудно.

 

Кого согреть, чьи слезы осушить?

Кому плечо подставить – что за дело! –

Мои друзья, что уставали жить,

На мой огонь слетались: я горела.

 

Я их печалей размыкала круг,

Их беды, как свои, переживала –

Прелестница, сестра, читатель, друг –

И лишь судьбой ни одному не стала.

 

Испив вина и усмиривши кровь,

Приняв благословенья и советы,

Спешили вы под свой законный кров –

Друзья мои, любовники, поэты!

 

Кричала ночь, и я кричала с ней!

Мне предстояло выжить в эту осень,

Чтобы понять, что жизнь еще тошней

А бремя одиночества – несносней.

И она действительно просто не выносила одиночества. Отпускала меня – уезжать от неё с любимым мужчиной в такую даль – легко и с радостью; отпускала вторую дочь с её любимым мужчиной – легко и с радостью. Наши судьбы, наши счастья были для неё смыслом жизни. Отпустила обеих дочерей, и что же? «Ася, я просто не могу приходить в пустую квартиру!..» - это по телефону, это после того, как я снова волновалась, что она поздно пришла после спектакля домой.

Я с детства знала, что такая у Мамы работа, по театрам ходить, а ведь это всегда вечерние мероприятия. И приходила она часто поздно, а я очень рано научилась сходить с ума, ожидая её и боясь за неё. А тут, когда разъехались дети, она особенно радовалась возможности оттянуть приход домой, где никто не ждёт.

И вот я на одном краю света – жду, жду, когда возьмут трубку, когда я услышу Мамин голос, а она на другом краю – идёт по тёмной улице домой, заходит в тёмный подъезд, открывает дверь в тёмную квартиру. «Аллё!..» Господи, спасибо тебе за телефоны, интернет и скайп! Эти изобретения человечества не дали нам с Мамой сойти с ума.

 

Вместо того чтобы просто обнять мужчину,

Убаюкать детей, выйти до сна на крыльцо, -

Вслушиваюсь, как зверино Азия дышит в спину,

Зрит Европа в лицо.

 

Да, скорее от фанатизма, чем от азарта,

Каждый вечер тихо схожу с ума,

Изучая пространства, поставленные на карту,

И немею сама.

 

С той поры, как наполовину опустела квартира,

Упорхнула доченька из-под моего крыла,

Моя главная книга – это Атлас мира,

Я слезами ее прожгла.

 

А когда и ты меня, друг, покинул,

Закатилось в угол пыльный мое кольцо.

Лягу спать – и не спится мне. Дышит в спину

Азия, Европа глядит в лицо…

 

Мы с Мамой очень связаны. Так плотно, так навечно. У меня есть абсолютно чёткое ощущение, что я знаю Маму гораздо дольше, чем живу. У меня есть ощущение, что мы с ней связаны тысячелетиями. И ещё я знаю абсолютно точно, что мы не разорваны сейчас. То, что нас связывает – неизменно и бессмертно.

Я всегда ревела, читая Мамины стихи. Потому что я понимала каждую буковку, узнавала каждый образ, знала всех, о ком стихи были написаны и кому они посвящались (разве что я не знакома с Анзором Варламовичем Двалишвили). И ещё, мне кажется, я ревела потому, что во мне жило предчувствие беды. Я предчувствовала ранний и тяжёлый Мамин уход.

 

 

***

У нас был свой собственный рай – это наша деревня Чулым в Кемеровской области. Там выросла моя Мама со своими родителями, двумя братьями Володей и Серёжей и сестрой Валей. Гена Базюк, конечно же, называл Чулым – наше Простоквашино. Ещё один шутник, карикатурист до мозга костей, ненадолго влившийся в нашу семью.

В Чулыме у бабушки с дедушкой была большая усадьба: огромный огород, палисадник перед домом, баня, бесчисленное количество сарайчиков – для животных, для мотоцикла и велосипедов, для инструментов. Дом стоял на берегу речки Чулым, в этом месте делавшей крутую петлю. Дом дедушка построил сам и был в восторге, когда спустя пару-тройку десятилетий я, его внучка, учила его, как надо делать качели. В итоге возле дома взлетели и качели, но не по моему «чертежу»: «дедушка, возьми веревочку и завяжи её на берёзе», а на вкопанных мощных столбах, деревянные, большие и надёжные. Дедушка понимал, что даже если половина из их восьми внуков усядется качаться, качели должны выдержать.

Чулым – это парное молоко по утрам и вечерам, это сибирский соловей и турецкая гвоздика, цветущие яблони, сирень и черёмуха, это километр малины с одной стороны забора и столько же с другой стороны, это деревянные мостики, лежащие прямо на воде так же, как водяные лилии жёлтые, как и наша лодка. Чулым – это отдельный деревянный домик, сделанный специально для детей и названный балаганом, где можно было даже спать и вообще жить, это велосипедные гонки по нашей поляне на «Лёвушке» и даже до соседнего дома - уже на «Школьнике», это чтение «Маленького Мука», сидя верхом  на брёвнышках. Это настоящие палати в доме, большая печь, в которой трещат дровишки и глупый телёнок с разъезжающимися ногами, который сразу со своего рождения живёт около месяца прямо в доме за специальной загородкой. Чулым – это то место, куда летом, в отпуск слетались четверо детей и восемь внуков, чтобы наобниматься, наговориться, насмотреться друг на друга. Вечерами, когда с хозяйством уже управились, Мама и дядя Серёжа доставали баян и гитару, садились на скамейку на нашей поляне и играли и пели такие задушевные песни, что даже наши соседи в начале улицы роняли слезу – река-то петляет, вот и выходит, что дома в начале улицы и в конце практически напротив друг друга, а над водой песни летят безпрепятственно. А мы, дети, отгоняли комаров с Маминых рук, летавших по клавишам баяна и с рук дяди Серёжи, терзавших струны гитары.

Помню, как-то раз, я уже поллета провела у бабушки с дедушкой и мы ждали Маму. У неё начинался отпуск, и она дала телеграмму, что выезжает к нам. Мы готовились, так весело было мыть деревянные мостики-дорожки, проложенные в разных направлениях в нашем дворе! Сушили подушки на солнце, топили баню. Поезд останавливался в Итате, и потом полчаса надо было добираться до Чулыма на автобусе. И вот по времени уж и поезд должен был придти, и автобус проехал, а Мама всё не приходит. И уже вечереет. Бабушка с дедушкой знали, что Мама доберётся – на попутках ли, (все же друг друга знают); пешком ли – и такое тоже бывало, Мама ходок была лихой и неутомимый, но всё-таки уже тоже забеспокоились и стали просить соседей сгонять в Итат на мотоцикле. И вот стоим мы все на поляне, я на нервах просто подпрыгиваю на месте – я так жду Маму с самого утра, что уже нет никаких сил сдерживаться, – сосед размахивает мотоциклетной каской, а бабушка говорит: «Поезжай, Митя, поезжай, надо же Любу встретить!». И тут мы слышим Мамин голос: «Надо-надо Любу встретить, а как же?!». Это наша Мама, доехала на попутке до Чулыма, высадили её не на улице, а за огородами, прошла она полем, перелезла через забор, огородом прошла к дому. Открывает ворота, выходит на поляну и слышит, как мы тут за ней собираемся! И идёт она такая красивая, такая стройная, с красным чемоданом и уже распахнула руки мне навстречу!

Ещё задолго до моего появления, когда Мама была девочкой, и они только въезжали в новый, отстроенный дедушкой дом, к ним залетела шаровая молния. Мама говорит, что лето тогда было очень жаркое, окна в дом ещё не вставили, но уже остались в нём ночевать. Даже и без окон было душно. Мама проснулась и вдруг увидела, как огненный шар залетел в оконный проём, прокатился над спящими и, ничего не задев, вылетел через дверь. Вообще грозы в Чулыме были страшные и частые, и молния не раз раскалывала высокие деревья.

Когда летом уходили на покос, мою Маму оставляли хозяйничать одну лет с шести. И она рассказывала, что она делала все дела не просто быстро, а бегом. Ей надо было утром отправлять животных пастись, а вечером их встречать и кормить, надо было прибрать весь дом, постирать, накачать воды, приготовить ужин, снова после готовки перемыть посуду. И ещё она успевала срезать свежих цветов и поставить их в вазочку на стол. С покоса приходили уставшие, голодные, и Мама всю семью встречала.

Мамин отец Иосиф Антонович был инженером, у него было несколько патентов на его собственные изобретения. За водой, к примеру, семье не приходилось ходить к колодцу, потому что дедушка сделал насос прямо дома, на кухне, и они качали подземную, чистую воду, не выходя из дома. Я тоже иногда качала воду: висела, болтая ногами, на этом насосе, и под моим весом рычаг плавно опускался, а в ведро хлестала обжигающе ледяная вода. Каждая табуретка, полка, кровать были сделаны дедушкой.

Мамина мама Анастасия Павловна была замечательной хозяйкой. В деревенском доме у неё всё сверкало. Я сама сегодня, при стиральной и посудомоечной машине, при пылесосах и горячей воде в кранах, при тостерах и миксерах не в состоянии довести свой дом до такой чистоты, какая была у бабушки. Практически всю одежду она шила сама, на руках. Мама рассказывала, как однажды она славно обновила платье, только что сшитое, с рюшечкой, которое так ей нравилось. Обновила, посидев на заборе, - ай да, деревенская разбойница - а потом спрыгнув с этого забора, и полподола оставив на нём.

Весь дом был устлан кружевными салфетками, постели и в частности накидки на подушки тоже были все в ришелье. Одно время бабушка подрабатывала почтальоном. И вот как-то под Новый год бабушка бегала по деревне и разносила почту, в советское время это была очень напряжённая пора, ведь уже не голуби, но ещё и не интернет, вся страна шлёт друг другу открытки. И вот, проходя мимо магазина, бабушка увидела огромную очередь, и ей сказали, что «выбросили» какие-то особенные яблоки к праздникам. Но бабушка не могла отстоять такую очередь и уже повернула было прочь от магазина, как кто-то вдруг крикнул: «Товарищи, давайте-ка почтальона без очереди пропустим! А то, как письма получать так все мы рады!..». И бабушку пропустили. И насыпали ей в сумку яблок, а сумка уж была наполовину пустая, так что насыпали в самом деле щедро! И бабушка довольная побежала дальше разносить почту, в последнюю очередь на свою, Набережную улицу, и когда дома распахнула сумку, дети ахнули! Мама говорит, что потом долго-долго бабушкина почтальонская сумка хранила аромат предновогодних яблок.

Ещё одна история из Маминого детства, которую знаю и я, и уже моя дочь, это история про перепёлочек. На покосе дедушка нечаянно повредил косой гнездо перепёлки, и даже задел её крыло. Она рванулась в сторону, а в гнезде остались крошечные яички в пятнышках. Детям очень захотелось взять их домой. Стянули с отца кепку и в ней вечером принесли находку домой. Яйца было решено подложить в скворечники, которых было минимум штук пять над нашими сараями. Так и сделали. Скворцы никак не отреагировали и яйца приняли. Но однажды утром дети проснулись от страшного шума во дворе: птенцы вылупились, и скворцы тут же просекли подмену. Они стали выбрасывать бедных малышей из скворечников. А кошки тут как тут и собрались уже птенцами позавтракать. Галдёж стоял: скворцы возмущались, птенцы пищали, кошки мяукали и просили добавки, собака захлёбывалась от лая. Дети выбежали на улицу и бросились собирать перепельчат. Они притащили их в дом, и тут же встал вопрос о кормёжке, птенцы пищали, что было сил. Дети стали ловить мух и комаров, но, конечно, не могли посвятить этому весь день. Тогда малышей снова взяли с собой на покос. Как рассказывает теперь моя доченька, они там нашли свою маму и она научила их ловить комаров и червяков самостоятельно.

Каждый день бабушка и дедушка вставали в пять утра, и не бывало выходных и отпусков, когда можно было бы поспать подольше: четверо детей, хозяйство большое - скот, огород.

Моя сестра лишь пару раз бывала в Чулыме и практически ничего не помнит. А я, просто благодаря тому, что родилась на пять лет раньше, помню всё прекрасно. Помню, как с дедушкой мы собирали весной берёзовый сок и как потом он учил меня замазывать ранку на березке, чтобы она не начала сохнуть и болеть. Помню, как мы «рыбачили»: мои двоюродные сестра Оксана и брат Алёша в самом деле и червяков копали, и с удочками стояли на берегу, а я только комаров кормила и бегала докладывать: «Бабушка, мы ещё пока ничего не поймали!». Помню, как бабушка завела меня на чердак и там разрешила порыться в сундуках и коробках: таким образом я нашла несколько игрушек из маминого детства и забрала их вниз, играть. Как в малине у меня был ещё один домик, и как однажды туда пришла большая чужая собака. Помню, как стригли овечку, а потом бабушка пряла пряжу и вязала нам всем варежки и носки. Помню, как много цветов росло у нас: георгины, гладиолусы, астры, анютины глазки, дельфиниум, мак, гвоздики, лилии. Помню, как ждала Маму, - когда же она приедет к нам в отпуск. Стояла на бочке для дождевой воды, и вслушивалась в шум далёких поездов. После дождя воздух так щедро разносил звуки и всё мне думалось: «О, поезда, зачем вы мимо? Ведь я на ваш явилась зов!.. Привезите мне Маму поскорее!».

В 1987 году случилась наша первая трагедия. Мы потеряли бабушку. И тут же потеряли Чулымский дом, он был продан, причем продан на слом, чтобы быть перевезённым в другое место. Дедушка переехал к старшей дочери Валентине и прожил без бабушки год и два месяца. Он умер от тоски. Он совершенно не умел жить без любимой жены.

Для моей Мамы, для всей нашей большой семьи это были страшные удары судьбы. Мы лишились нашего рая.

Нам с Мамой часто снился Чулым. Я думаю, что когда-нибудь мы все снова будем там, мы все там снова соберёмся, и снова на поляну польются наши песни: «Твои глаза – как два тумана, как два прыжка из темноты!..».

***

Мне снится город по ночам.

Такой родной, такой далёкий,

Многообразный, многоокий,

Что так присуще городам,

 

И всё такой же молодой,

И всё не может догадаться,

Как трудно было мне расстаться

С его весёлой суетой.

Мама очень любила Иркутск. Эти стихи – конечно, об Иркутске. Кажется, она всегда смотрела на него глазами только что приехавшей, восторженной школьницы. Она полюбила фотографировать родной город и умудрялась найти такие ракурсы, такие местечки, такие настроения Иркутска, о каких, кажется, другие иркутяне и не подозревали. Или только подозревали. Её восхищало и иркутское бездонное небо, и крошечная шляпка одуванчика, зарывшегося в траву, и пена цветущих яблонь, и оторвавшийся листок, угодивший на кромку лужи. Она снимала резные ограды вокруг драмтеатра и сам театр, снимала наш микрорайон Солнечный и слала мне фотографии, и я как будто гуляла по городу вместе с Мамой. Она снимала бесчисленное количество раз памятник маршалу Жукову на фоне десятков разных небес и в разное время года; снимала с нашего балкона клён, согнувшийся под тяжестью снежных лавин, которые обрушила на него последняя Мамина зима. (Кстати, Мама даже проводила спасательные работы: клён, в самом деле, трещал под липким тяжёлым снегом, и Мама придумала, как сбивать с веток эти сугробищи. Она набирала в пластиковые бутылки воду, завинчивала их и кидалась ими в клён, каждым выстрелом стараясь сбить по шапке снега. Когда-то получалось, и дерево облегчённо вздыхало, но бутылки скоро кончились.)

Надо сказать, Мама умела замечать красоту и других городов. Ей нравилась Москва, не Тверская и Красная площадь, а те парки и дворики, в которых мы с ней гуляли и по очереди катили перед собой колясочку то с дочкой, то соответственно с внучкой. Парк «Дубки», ботанический сад, ВДНХ, где наша дочка-внучка рыбачила в фонтане «Дружба народов» и наловила целую гору пластиковых рыбок на магнитную удочку.

Маме понравился и Дюссельдорф, ей нравились все города, по которым ходили мы, её родные. Но всегда она возвращалась в Иркутск с радостью, это был её настоящий большой дом.

 ***

Почему-то в самом деле часто было очень напряжённо с деньгами. Почему? Ведь Мама всю жизнь пахала, а не на печи лежала. Я помню, мне исполнялось восемнадцать лет. Во-первых, как-то не получалось накрыть стол и позвать всех тех, кого позвать хотелось. Во-вторых, я видела, как мучается Мама – у неё не получалось с подарком. Задерживали зарплату, или она просто кончилась, не успев начаться, не помню. Но с подарком у неё точно не получалось. И вот мой день рождения, и подходит Мама и говорит что-то прекрасное, поздравляет… А сама еле справляется, уж еле сдерживает слёзы. И говорит, что очень хотела бы подарить мне то-то и то-то (нет, речь не шла об автомобилях и яхтах, но о чём-нибудь модном и красивом), но сейчас не может… И протягивает мне кольцо. Своё кольцо – золотое, с рубином, очень красивое, очень любимое мною, а ею редко носимое.

Ей не было жалко дарить мне своё кольцо. Она, возможно, потому его и носила редко, что задумала подарить мне. Но ей очень хотелось потратить на меня денег, походить и выбрать что-нибудь для меня. А пришлось обходиться тем, что было у самой. У меня сжалось сердце. Больше чем что-нибудь красивое и модное мне хотелось объяснить Маме, что я очень ценю её подарок, что очень люблю её и что может вообще и не надо было мне его дарить. Но, ой, конечно надо!.. В общем, мы так много пережили в тот день с Мамой, и мне очень хотелось её приободрить и успокоить.

А года через четыре к нам в дом вошёл один человек и украл все наши с Мамой скромные «золотые запасы» и это кольцо в том числе.

И ещё одно Мамино кольцо. Оно было менее дорогое, но уникальное. С крупным камнем – сердоликом. Мама очень его любила и говорила, что есть такое же лишь ещё у одной иркутянки, кроме неё самой. Они как-то эти кольца даже сравнивали, и Мама обнаружила на своём крошечную особенность – пятнышко на обратной стороне камня. И вот этот сердоликовый перстень был тоже украден.

А однажды в театре Мама заметила вдруг своё кольцо на руке у другой женщины. Она знала её мужа. И как-то при встрече сказала этому человеку: «У вашей жены есть кольцо, но раньше оно было моим.» И рассказала про его особенность на донышке камня.

Прошло несколько дней и однажды, придя на работу, Мама нашла у себя на столе перстень. Без записки, без слов, да и какие тут слова. И у вещей, и у людей бывают такие немыслимые судьбы…

А как-то раз, это было 31 августа, мы с Мамой поняли, что денег настолько нет, что не на что купить даже букет цветов на 1 сентября. И я очень расстроилась, т.к. назавтра начинался примерно класс пятый, и я знала, что многие мои одноклассники принципиально отказываются дарить цветы учителям – вроде как они такие взрослые и такие равнодушные ко всем этим первосентябрьским традициям. Мальчишки, в основном, конечно. Больше всего я переживала, что моя любимая учительница Тамара Ивановна подумает, что я не принесу ей цветов именно по таким соображениям – не хочу, мол. А я очень хотела. И вот я приехала к Маме в редакцию, и вот уж вечер и мы уходим с работы вместе, лифт, как всегда, не работает, и мы спускаемся с пятого этажа пешком. И вдруг на очередном повороте перед нами - весь лестничный пролёт усыпан деньгами! Мы просто остолбенели! Переглянулись и стали их собирать – там было рублей около семидесяти. У нас просто не было слов, мы только переглядывались молча и обалдело, а уж когда сдали ключ на вахте и вышли из здания, так на нас напала такая весёлость и радость! И мы побежали на рынок у остановки «23 школа», купили там самые красивые садовые цветы для моей дорогой Тамары Ивановны, купили еды и всё спрашивали друг друга: «Неужели Богу есть дело даже до таких мелочей?!»

А может кто-то из «Моложёдки» или из «Восточки» вспомнит сейчас, как потерял те деньги? Что же мне сказать? Простите? Спасибо?..

***

Какое счастье было ехать в аэропорт – встречать Маму! В Москве, в Дюссельдорфе!.. Ехать с мужем или самой, обязательно с цветами, однажды – с круглым животом.

Я стою у ворот, через которые проходят прилетевшие, и сердце колотится в горле: сейчас я её увижу, сейчас увижу! Вокруг стоят встречающие с табличками «ООО Кенгуру», «Steve Baker & Сompany», а я с таким лицом, что на всех языках понятно – у меня сейчас будет такая компани, что Ооо! И вот в сотый раз открываются ворота, и вот из них выходит моя, моя, моя Мама!!! Она прилетела ко мне, она улыбается, она совсем капельку растеряна - встречают ли её, и если встречают, то с какой стороны?

Я встречала железно, и встречала со всех сторон сразу – бросалась к ней с криком, как индеец из кустов, не в состоянии вести себя «культурно», хоть с ног не сбивала… Прилетела, живая, здоровая; сейчас затащу домой, буду кормить, расспрашивать, слушать, перебивать, обнимать и никуда от себя не отпущу! Буду показывать все свои сокровища, которых она ещё не видела – ребёнка, новый шарфик, двор, любимое кафе, Рейн и табло с расписанием трамваев на остановке!

Буду чувствовать себя такой счастливой, буду говорить: «Мои дорогие три кита, мои любимые!», буду стараться не думать, что скоро снова в аэропорт…

…За шесть дней до ухода, в муках и в метаниях по кровати Мама горячим пламенеющим голосом, полным больного, обжигающего жара произнесла, опалила: «Я люблю тебя! Ты вся моя! Я вся твоя!».

 Точнее и не сказать. Я так всегда и чувствовала и чувствую.

А за несколько часов до последнего вздоха, говорила, что видит свою маму, папу и сестру. Я, всю жизнь молившая Бога дать Маме здравия и счастья, молила Его дать ей смерти, облегчения, конца мук. И на то, что она сказала о своих видениях, я, зарёванная, улыбнулась и шепнула ей: «Тебя встречают, Мамочка! Надо-надо Любу встречать!..»

Сколько-то мне отмеряно до встречи с тобой, моя родная?