Диксон: Однажды мы жили… и жизнь – продолжается
Разговор с писателем о новой книге
«…В тексте В.Диксона вглядываться приходится в каждое слово. Никита Сарников, Париж, «Русская мысль».
«Прозу Виталия Диксона надо смаковать, как крепкий и очень дорогой напиток, - глоток за глотком. Чтобы почувствовать вкус, не закашляться, не опьянеть от прочитанного… Проза Диксона воздухоочистительна. Ее язык, душа и стиль соразмерны свежему человеческому дыханию в той немыслимой жизни, в которой мы оказались на стыке веков. Леонид Школьник, главный редактор международного журнала «Мы здесь!» Иерусалим - Нью-Йорк».
…Есть такой феномен – трудно не только обнаружить пророка в своем Отечестве, но и просто отдать должное, признать заслуги в той или иной сфере - соседа по лестничной площадке, знакомого по улице, согражданина по городу. С дальними авторитетами как-то легче. Может быть потому, что, как ни крути, всякое большое видится на расстоянии.
И все же напомним иркутскому читателю: прозу Виталия Диксона мы начинали печатать еще в литературном приложении к «Молодежке», которое называлось «Привал» и выходило в восьмидесятые-девяностые. А потом были десятки других публикаций в иркутской и сибирской периодике, издавались книги, жанр которых автор обозначал всякий раз нетрадиционно: то это роман-пасьянс, то рассказы-шортики, то «книга российских календ»…
Их автор за это время полностью отошел от «дел мирских», военных (почти четверть века он носил погоны офицера Советской Армии), и утвердился за писательским столом, где на смену авторучке пришла пишмашинка, а затем и компьютер. Его представляют теперь не иначе как «современный российский писатель, член международного PEN–клуба», его Русского PEN-центра.
И вот – очередное событие в писательской биографии Виталия Алексеевича, которое и стало темой нашей беседы.
-Эта ваша, уже девятая по счету, книжка под названием «Однажды мы жили» вышла в Европе. Как это произошло?
-Это второе издание одноименной книги: первое осуществлено в Нью-Йорке, второе - в Дюссельдорфе, Германия. Инициатор – главный редактор Интернет-портала «ZA-ZA» (попросту его переводят как «Заграничные задворки») Евгения Жмурко. Предварительно состоялись несколько моих публикаций в ее «Задворках». И вот, что-то она во мне увидела. Переговоры проходили по скайпу, а вскоре идея обросла чем-то материальным, и в конце концов из всех наших разговоров выкристаллизовалась и воплотилась в жизнь книга. А параллельно - идея обычного книжного издательства.
-То есть вы – первое дитя нового книжного издательства?
-Да, книжка стала его первым продуктом, если можно так выразиться. Оформила книжку дизайнер и художник Вера Дунаева, вообще вся допечатная подготовка была сделана здесь, в Иркутске.
-Поскольку заговорили об оформлении – то сразу возникает вопрос: на карманных часах, изображенных на обложке, к суткам добавлен еще один час – тринадцатый. Что это за символ, какой смысл вы с оформителем вложили сюда?
-Как сказать… У художника своя идея, выраженная графически, у писателя эта идея разлита в тексте… Наглядно это может свидетельствовать об особом историческом времени, переживаемом Россией, где все может быть не совсем так, как у всех, и циферблат градуирован не традиционными двенадцатью часами, а целой чертовой дюжиной… Кто как хочет – так тот и понимает, каждый по-своему. Читайте, в тексте все есть. А художник просто суммировал, сублимировал и сделал собирательный образ.
-Сейчас по Сети все происходит быстро – вы уже интересовались «обратной связью»?
-Да, уже появились отзывы в США, например, где книжка выставлена в печатном дворе, и кто-то уже прочитал ее. Что-то цитируется… Читатели есть дотошные, могут говорить и верные, и, с моей точки зрения, не верные вещи, но обратили внимание вот на что: в книге есть такой пассаж, где автор говорит о том, что Россия - это страна, где не все как у всех. Вопрос, я бы сказал, философский…
Кстати, «Однажды мы жили…» - это одна из книг задуманной Диксоном серии «Альтернативная история». В прошлом году в серии вышла книжка Георгия Гаврилова «Записки крохобора»; подготовлена к изданию и ждет - не дождется спонсоров книга дневниковых записок Владимира Пламеневского «У четырех морей». Четвертой в этой серии будет проза Анатолия Кобенкова – его эссе о художниках, литераторах и актерах.
-Даже при беглом знакомстве с текстом видно, что книга густо населена героями и состоит из эпизодов текущей вокруг жизни: вашей, ваших знакомых…
-Подзаголовок книги – «Случайная проза». Это книжка о реально существовавших и существующих людях, с которыми меня так или иначе сводила жизнь, сводила судьба. Поэтому и название такое. Здесь есть этому объяснение у автора предисловия Анастасии Яровой…
-Такие короткие истории, иногда зарисовки с натуры, иногда притчи, - можно предположить, ваш любимый жанр?
-Да я с жанрами давно и по сию пору в натянутых отношениях. Не всегда удается определиться, что к чему. А некоторые любители чтения, как приятели, так и недоброжелатели, определяют как диксонизмы, диксоновщина и т.п. «Диксон» – это уже жанр, говорят некоторые. Мои истории – это что-то между крупными вещами, которые занимают недолгое время. Это - заметки.
-Камешки, которые попадаются на пути?
-Да. Заметки, похожие на дневниковые записи, но дневник – это как раз жанр, а я дневников не веду, как вели его Твардовский, Астафьев, - у меня такого нет, поэтому эти миниатюры, шортики, как я называю, - они разбросаны в записных книжках, на салфетках, на листочках. На пачках сигарет.
-Те «шортики», которые вошли в эту книгу, должны были обладать каким-то историзмом, а если люди – то значимые, знаковые? Здесь, как мне кажется, нет или не должно быть бытовых вещей?
-Мой друг Толя Кобенков когда-то писал о быте, в который мы «по шляпку вбиты». Так вот, по большому счету, – мы и есть история. А если еще и аналогии всякие учесть? Что такое исторический человек? Историческая личность? Что-то он совершил? Но ведь любой человек – неповторим, он частица всеобщей истории. Другое дело, что один может быть известен всем, а второй – только узкому кругу лиц – семье, близким, друзьям. Но от этого он значимости не теряет. И если говорить о «шортиках» – историях, составляющих случайную прозу, - то целевой установки писать о людях значимых у меня как у автора как раз не было. К тому же - об известных что писать? о них и так много знают. Мне лично интересны люди не очень известные. Но если они заинтересовали меня – значит, заинтересуют и других.
-Значит, важна их нетривиальность, оригинальность?
-Они это не называют оригинальностью, для них это обычная атмосфера, но у них, как правило, есть замечательные черты: необычное отношение к самому себе, необычные поступки, линия поведения. А кроме того, предметом изучения и пристального внимания могут служить не только люди сугубо положительные, с которых «брать пример», «делать бы жизнь с кого…». Ничего подобного. Интересны как раз - другие. Обычно я таких людей не критикую, не ругаю, - но отношусь к ним с определенной долей иронией. Для меня они – такие же герои нашего времени, даже без кавычек. (Не суди – да не судим будешь).
-То есть антигерой – это тоже герой?
-Да, хотя у меня к ним отношение особое, но если к герою позитивному я отношусь иногда даже с любовью, с уважением, пиететом, почтением, то к людям другого спектра – так называемым отрицательным – с иронией, не более того. Злобы к ним я не испытываю.
-Речь, как я понимаю, не только и не столько о «злодеях». Мне кажется, для писателя вообще и для вас, в частности, характерен взгляд на человека с неудавшейся судьбой с большей симпатией, чем даже на человека процветающего, из которого делают положительного героя.
-Конечно. Вот говорят: писатель – инженер человеческих душ. Не своей души – а чужих, такой вот технолог, конструктор. А ведь постижение человека, как мне кажется, происходит совершенно на другом, совсем не инженерном уровне. Это другая совсем задача. И конечно, люди – те, кого мы бы назвали неудачниками, часто вызывают сочувствие и симпатию. Да, меня интересуют люди с несостоявшимися судьбами. Почему те, кому природа даровала талант, способности, задатки, может не гениальные, но все-таки задатки добротного работника в какой-то области, - почему они не состоялись? Что-то было в окружающем быте? Не сложилось, не повезло? Роковое стечение обстоятельств? Судьба несостоявшегося человека, человека с нереализованными возможностями, который мог чего-то достичь, - и – не случилось, - это грустно, а порой и трагично…
Я прислушивался к людям старшего возраста, прислушивался к писателям, людям творческих профессий, - на склоне лет очень многие известные мне люди так или иначе задают себе вопрос, направленный внутрь себя, не публичный: вот я всю жизнь писал книжки – а кому это нужно? Кто читает, и читает ли? На что жизнь потрачена?
Этот тайный вопрос задают себе и люди именитые, знаменитые. К чему я пришел, каков итог жизни? Многие ведь начинали блестяще, и путь был открыт… А в конце жизни возникает этот вопрос, который говорит о самокритичности, о том, что человек дает себе внутреннюю оценку: состоялся или не состоялся?
Но есть и такие, что никогда и ни в чем не сомневаются. Был гимнописец Михалков – он не сомневался. Бывает, что и обыкновенные люди тоже не сомневаются: вот создал он семью, семья хорошая, растут в ней хорошие дети… Дом построил, дерево посадил… Ближайшие задачи сделал – и нормально. Так же и женщины – они «жизнь продолжают»… Но – все зависит от цели, от масштабов задач, которые люди перед собой ставят.
Один мечтает – покорить мир, поразить его, а у другого задача проще – подарить детям жизнь, вырастить, помочь внуков нянчить…
-А проще ли – вырастить человека?
-А это – вопрос опять же. Да, проще ли – воспитать хорошего человека, выкормить, выучить, на ноги поставить, нежели виртуально бороздить вершины Парнаса, Олимпа и других подобных вершин, часто иллюзорных.
Вот о том и речь в книге «Однажды мы жили…» - об этих разных судьбах, разных аспектах вопроса, в том числе и довольно бытовых.
-Поскольку этот своего рода тест обращен, как вы говорите, внутрь себя, я не буду спрашивать: а задавались ли вы таким вопросом?
-Да постоянно! Но я что хочу сказать. Март – тот самый месяц, когда родился Кобенков, мой друг. И вот в своей статье, опубликованной в начале 2000 года в журнале «Знамя», он позволил себе такой пассаж: «В прозе Диксона много поэзии; в поэзии Диксона – множество заблуждений». И как возликовали, прочитав это, оппоненты - и кобенковские, и мои – с улицы Степана Разина! Мол, вот Кобенков-то иногда тоже говорит чистую правду! «Множество заблуждений»! Хорошо же он по Диксону врезал!
-А бывают люди, у которых - нет заблуждений?
-Вопрос риторический… Толя, помню, даже звонил мне тогда, с виноватой такой интонацией… Мол, что – подставил тебя? А я ему – да ладно, ты тут хороший мостик перебросил: энергия заблуждений, по определению Виктора Шкловского, является движителем творческого процесса вообще, и без нее никуда…
Так что мы ходим кругами, и снова возвращаемся к разговору о поисках, блужданиях, сомнениях и заблуждениях. Я в жизни тоже пережил немало сомнений, но при всем том мировоззренчески никак не меняюсь. Я по-прежнему сторонник свободы, либерализма, неисправимый приверженец демократических форм устройства государства. Как Пушкин говорил: «Ненавижу деспотизм» - так я ненавижу тоталитаризм во всех его формах и проявлениях.
-Но если вернуться к книжке – то я слышала, что она выдвигается на премию. Какая? «Национальный бестселлер», или, как ее обозвали, – «Нацбест»?
-Пока ничего сказать не могу. Насколько мне известно, вокруг этих премий типа «Нацбест», «Большая книга», «Русский Букер» - больше шума… Они давно оменклатурились, там все определяют постоянные люди, они и пожинают лавры… Но – я не зарекаюсь, к тому же есть и другие литературные премии. Если иркутское отделение Союза российских писателей посчитает нужным выдвинуть – пусть выдвигает - будет повод заявить о себе писательской организации, в рядах которой литераторы, которым я симпатизирую, которых принимаю; надеюсь, и они меня принимают. Так что осуществится такое выдвижение – хорошо, нет – тоже восприму спокойно.
…Года четыре назад у Диксона вышла книга «Августейший сезон» - сочинение, которое по объему больше «Войны и мира» Толстого.
По этому поводу автор, в одном из своих интервью, размышлял, что по сюжетам «Августейшего сезона» можно было бы написать несколько романов, или десяток повестей, или 100 коротких рассказов. В этом смысле он, Диксон, поступил расточительно.
-Новая книга – это, на первый взгляд, что-то совсем противоположное: любой из рассказов-«шортиков» этой книги короче канонического чеховского рассказа, - говорит писатель. – Однако каждый из них автор при желании мог развернуть в более крупную вещь, более крупной формы, и тогда из одной книжки можно было соорудить несколько книжек, т.е. и в этом случае я поступил нерасчетливо, нерационально.
Но – что сделано, то сделано. И я буду удовлетворен тем, что у читателя и таких, коротких, рассказов остается пространство для собственного креативного творческого мышления.
Любовь Сухаревская, «Байкальские вести»