Арнольд Харитонов
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА, ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА…
По улице моей который год
звучат шаги – мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Белла Ахмадуллина
Эти строки двадцатилетняя девочка написала вовсе не о том роковом уходе, который навсегда… Мудрое сердце поэта подсказало многое с ранней юности, но жизнь ещё не испытала её трагическими потерями, оставляющими шрамы в душе. Однако и тогда, не понимая до конца, что именно прозрела, она сказала многое и за нас, людей, которые вплотную подошли к финишной черте и полной чашей испили страданий, горестных прощаний и уходов туда, откуда не возвращаются… Куда ушла Любовь Сухаревская, наша Любочка…
БАМ, у каждого свой
Бросаю скучные занятья,
Мой тихий город, Бог с тобой,
Я к вам, ребята, принимайте,
Не за туманом – за судьбой.
Байкало-Амурская магистраль… БАМ, сначала воспетый, потом изруганный… Он начался, чтобы испытать тысячи молодых людей своей трудной работой, суровым бытом, да ещё и неразберихой грандиозной советской стройки – со всеми её родовыми болезнями. Это была трасса для крепких мужиков, но уж никак не для хрупких женщин.
Не помню точно, когда и где я впервые встретил Любу Сухаревскую, но что это было в какой-то бамовской командировке – уверен. Встреча была мимолётной, помню только, подумалось – что этой блондинке, этому эфирному созданию делать среди грубых мужиков и тяжёлых машин? К тому же поэт (это я знал), ей бы витать в каких-нибудь райских кущах, среди утончённых дам и куртуазных кавалеров, среди муз, слева Эрато, справа Каллиопа. А тут тебе – никаких изысканных речей, одна грубость, густо приправленная матом, железо, грохот, весенняя распутица, летняя пыль, жара с мошкарой и комарами, осенняя слякоть, зимой – морозы за тридцать, а то и под сорок и ниже. Нет в помине гостиниц, ночуй где придётся – в заежке, все удобства на улице, в насквозь прокуренной общаге, среди мужичья, не всегда трезвого, в балке… Подумалось – недолго это нежное существо здесь выдержит. Плохо я знал Любу, точнее, совсем не знал. Вся её последующая жизнь показала – она была куда сильней характером многих и многих мужчин.
Более подробно помню следующую нашу встречу. Она тоже была связана с БАМом, хотя и случилась далековато от него – в Улан-Удэ, где проходил первый слёт ударных комсомольских отрядов и куда мы приехали от «Молодёжки» вместе с Борисом Ротенфельдом.
Как всегда, когда собираются вместе множество молодых людей, получивших передышку от тяжёлой работы, было суматошно, шумно и пьяно. Торжественные речи (их говорили герои соцтруда, работники ЦК комсомола и даже один космонавт) воспринимались как досадное отвлечение от сплошного праздника жизни. Мы с Борисом не были исключением, хотя молодыми нас можно было назвать с большой натяжкой – под сороковник подкатило, далеко не мальчики…
В этой кутерьме Люба выделялась спокойствием, не суетностью, отстранённостью от галдящей толпы. Мы с Борей сделали попытку потолковать, познакомиться поближе с привлекательной коллегой. Поговорили, но как-то формально, особого контакта не возникло, нам даже показалось, что она несколько высокомерна – всё-таки поэт, не то что какие-то газетчики. Как мы ошибались! На самом деле, как я понял позже, всё было ровно наоборот – Люба, которой тогда не было и тридцати, смущалась в разговоре со взрослыми дядьками, к тому же с журналистами областной газеты, которые ей, «районщице», видимо, казались птицами высокого полёта (чего мы, в нашей демократичной «Молодёжке», никогда не ощущали). Так и получилось, что мы тогда друг друга не поняли – мы в то время уже были людьми довольно циничными, а Люба умела смущаться и, кажется, даже краснеть – в отличие от большинства наших коллег женского пола.
Что же касается БАМа, то и тут между нами было одно, но существенное отличие, причём в пользу Любы – хотя мы там знали многих и даже имели настоящих друзей, бывали часто и подолгу, но всё же наездами. Она же не побоялась оставить свой «тихий город» и уехать на Лену, в Усть-Кут, чтобы с головой погрузиться в будни магистрали. Знаю, многие хотели бы повторить этот её поступок, да не многие решились. Потому что мало кто осознал, как это сделала Люба, что бросить насиженное место и ехать в неуют стройки надо в первую очередь не за длинным рублём и не за гитарной романтикой:
Я к вам, ребята, принимайте,
Не за туманом – за судьбой.
Вслед за ней, а может – раньше или позже, не важно – на другом конце магистрали Володя Гузий, собрат Любы по перу, откликнется:
Лучшую дорогу в нашей жизни
Мы с тобою вовремя нашли…
Тогда на магистраль рвались все, редкий из наших сослуживцев хоть раз не побывал там. Но только Люба могла сказать:
Здесь мой друг.
Здесь мой след.
Здесь мой дом.
Когда я открыл тоненькую книжку её стихов под названием «Послушай сердце», стало хоть немного понятно, что она нашла, а что, возможно, и потеряла на этой шумной стройке. Стихи в этой книжке, может, и не верх совершенства, но у них есть, как минимум, два неоспоримых достоинства – они предельно искренни и, во-вторых, совершенно лишены пафоса, которым в те годы захлёбывались куда более именитые и опытные поэты. Помните: «Это время гудит – БАМ, на просторах крутых БАМ! И большая тайга покоряется нам!»? Эти колокольные строки можно написать сидя где угодно, хоть в Москве, хоть на черноморском курорте.
А вот это в городской квартире не напишется:
Труден путь, но иного не хочется,
Хоть и ломит под ношей плечо.
Друг надёжен, и порох не кончился,
Дома помнят. Чего же ещё?
Иного, может, и не хочется, но всё-таки для меня здесь ключевые слова – «Дома помнят». Потому что по себе знаю – как бы хорошо ни было в чужих краях, как бы ни была полна твоя жизнь нужной и даже любимой работой – всё равно она, болезнь эта, ностальгия, найдёт щелочку, минутку, хоть во сне, хоть в шумной компании, и окликнет памятью о старом доме, тополе под окном, маминым морщинкам, нежным детским ладошкам… А вот и свидетельство, что она и Любу не обошла стороной:
Мне снится город по ночам.
Такой родной, такой далёкий,
Многообразный, многоокий,
Что так присуще городам,
И всё такой же молодой,
И всё не может догадаться,
Как трудно было мне расстаться
С его весёлой суетой.
Да и бамовское общение у Любы было несколько другое, чем у нас – мы больше дружили с мужиками, которых знала вся трасса – с Лакомовым, Казаковым, Бондарем… Ничего не скажу, всё они люди достойные, БАМу вообще везло на героев, звёзды падали правильно… Это вовсе не значит, что мы не замечали или избегали рядовых строителей, но они всё же чаще оставались на периферии нашего общения.
В Любиных же стихах я не нашёл ни одного громкого имени, разве что Анзора Варламовича Двалишвили, да и то в связи со знаменитым грузинским гостеприимством, а вовсе не в парадных строках. Но зато девушку-бакинку в мелькающем по зимнику газике глаз поэта не мог не заметить:
На этой трассе, на лежнёвых
Нетореных дорогах новых
Меж разномарочных машин
Мелькает газик, как песчинка,
А за рулём сидит бакинка –
Косынка. Чёлка. Апельсин.
Дорогая «Молодёжка»
Друзья поймут, а для других –
Спокойный взгляд, улыбка, смелость,
И, слава Богу, нет им дела
До тайных бурь и слёз твоих.
Она появилась в нашей редакции как-то негромко, не очень поначалу заметно, как, впрочем, делала в этой жизни всё – жила, работала, писала стихи, мыкала нелёгкую женскую долю – хорошим людям редко везёт в жизни. Как причастные к большой стройке, мы сразу стали не чужими друг другу, но говорили об этом мало, если вообще говорили, что-то не припоминается. Да и о чём особенно говорить, если у каждого из нас был на БАМе свой опыт, свой круг общения, свои пышки и свои шишки? К тому же этот период жизни Любы остался с нею навсегда, но всё-таки в прошлом, а тогда начался совершенно другой, который длился до последних дней, который, если его обозначить его официальным названием, будет звучать так: «Любовь Сухаревская и иркутская культура». Но Люба ни в какой официальный контекст не вписывается, всё, что она делала – это работа, прежде всего её души и, конечно, ума.
Именно в «Советской молодёжи» она обрела тему, которой осталась верной до конца. Если собрать вместе все её публикации об иркутской культуре, получится замечательное исследование вопроса – с конца 70-ых годов до начала второго десятилетия XXI века. Правда, случались перерывы, но об этом ниже…
Её любимым детищем стал «Привал», литературно-публицистическое приложение к газете. Раньше на «Привале» хозяйничали многие образованные литературные дамы, но… одна больше любила себя, чем работу, другая не понимала, зачем надо отвечать на письма читателей, третья не имела достаточного терпения, чтобы говорить с авторами. А ведь в отдел, в который пришла Люба, писем слали едва ли не больше, чем в любой другой, и посетители тоже скучать не давали. Посетители и авторы этих посланий известно какие – всё больше люди творческие или считающие себя такими, а то и попросту графоманы (их во все времена было, да, наверное, есть и будет ломиться в двери печатных изданий гораздо больше, чем людей действительно способных) – всех их объединяет одно: народ этот ужасно ранимый. С ними надо быть очень внимательным и выдержанным человеком – любой, кто пишет хоть стихи, хоть прозу, считает себя как минимум талантом, если не гением, и разубеждать его бесполезно. К тому же среди графоманов встречаются, и нередко, люди… как бы сказать помягче – не совсем нормальные, что ли… А если такой творец находится в стадии сезонного обострения, тут уж вообще ничего не докажешь. Такие люди, как правило, не удовлетворяются объяснением женщины, будь она хоть Анной Ахматовой, им подавай редактора или, на худой конец, его заместителя. Признаться, мы с редактором устали от них отбиваться.
Но с приходом Любы заметили, что их поток в наши кабинеты стал иссякать, а потом и вовсе сошёл на нет. Не сразу, но поняли, что произошло – в редакцию пришла женщина не только знающая, но и терпеливая, и ровная в обращении. Словом, человек, которого мы, сами того до конца не осознавая, ждали давно. Отбиваться от графоманов – занятие не только пустое, но и порой опасное. Ко мне выяснять отношения однажды приходил некто с огромным сенбернаром, он просто не знал, что я собак не боюсь.
А тут – как обрезало, не идут, не стучат кулаком по столу, не грозят жаловаться ни властям, ни даже в партийную газету (почему-то эти люди считали, что наши коллеги, сидевшие этажом ниже – начальники над нами). Из маленького кабинета (он был как раз напротив приёмной редактора и зама) тоже не доносилось никаких звуков скандала и даже разговора на повышенных тонах.
Наконец, мне стало интересно, что же там происходит, как этой негромкой женщине удаётся усмирить самых напористых «творцов». Попросил Любу сообщить мне, когда придёт один из них и разрешить тихонько посидеть в уголке. Пришёл, посидел, послушал… Вроде ничего особенного не увидел и не услышал. Но, подумав, понял – этот негромкий, терпеливый разговор, этот ровный, спокойный голос, это уважительное отношение к человеку, которого, казалось бы, и уважать не за что, и к его беспомощным виршам – на самом деле и есть понимание собрата по творчеству, как бы слаб он ни был. Понимание того, что свои хилые строчки он выносил, выходил и, наконец, доверил бумаге, а потом захотел показать людям. Не его вина, что Бог не дал ему таланта, а судьба – приличного образования для того, чтобы осмыслить глубину пропасти, которая пролегла между его творениями – и Поэзией. Муки, в которых он рождает свои примитивно рифмованные строки, ничуть не меньше, чем бдения над чистым листом Пушкина, Есенина, Бродского… А может быть, ещё и потяжелее – многие великие писали легко (стоит только взглянуть на почти не тронутые исправлениями черновики Есенина). Конечно, речь не идёт о тех графоманах, которые пишут километрами – и тоже без единой помарки. Но и с ними Люба умела говорить спокойно.
Но самое главное, чего тогда достигла Люба и её «Привал» – благодаря ей он стал тем, чем и должен быть: пристанищем для способных молодых людей, для тех, кто только отправился в дорогу и нуждался в ориентирах. Да просто в том, чтобы их стихи увидели – опубликоваться поэту без имени тогда было архисложно (впрочем, и сейчас не легче, если нет денег, а где вы видели богатого поэта?). И они потянулись на теплый свет «Привала», который был ровным светом Любы. В разное время сюда пришли поэты, которые теперь давно состоялись в том или ином качестве, но не потерялись в пёстром литературном мире Иркутска и Сибири. Так, каждый в своё время, здесь нашли приют и ласку люди, чьи имена сегодня известны, одни больше, другие меньше, но каждый из них был и остаётся личностью в поэзии – со своим почерком, со своим видением мира. Это Олег Кузминский, Алексей Шманов, Сергей Эпов, Николай Вяткин, Сергей Корбут, Александр Лекомцев, Оксана Пыткина, Зоя Горенко… этот список можно продолжать. Тут кстати заметить, что «Молодёжка» всегда открывала дорогу талантам, практически все писатели Иркутска начинали в ней. Но такой плотной группы, как та, которая отправилась в дорогу с Любиного «Привала», пожалуй, не было никогда. И пускай среди них не было таланта уровня Александра Вампилова, Валентина Распутина, Анатолия Преловского – такие литераторы не каждый год и даже не каждое десятилетие рождаются. Но и вышедшие из «Привала», каждый по-своему, тоже достойны места в многоцветной палитре истории литературного Иркутска. Почти все они живут и работают в Иркутске, у каждого – несколько книг, у некоторых – не только поэтических. Алексей Шманов, например, пишет и прозу, и пьесы, и детские стихи. Печатается в Москве, в Санкт-Петербурге. А вот Александр Лекомцев живёт в городе на Неве, продолжает писать стихи, но написал несколько романов, повестей, пьес.
Первые шаги все они делали с лёгкой и заботливой руки Любови Сухаревской, в скромной иркутской «Молодёжке», в её гостеприимном «Привале».
Не знаю, может быть, Александр Сокольников обидится на меня, но я считаю, что его, своеобразного поэта и человека, открыла именно Любовь Сухаревская. Дело в том, что этого оригинального, эпатирующего публику даже своим внешним богемистым видом литератора многие представители нашей литературной элиты не признавали и не признают, а его верлибры считают чуть ли не шарлатанством. Но Люба поняла и высоко оценила талант Александра, первые его верлибры были опубликованы в «Привале». Насколько глубоко она прочувствовала его дарование, сегодня, когда Любы нет, мы можем понять по её стихотворению, обращённому к Александру Сокольникову, которое и написано в стилистике верлибра.
Я ругала тебя:
Твои стихи трудно читать
Потому что можно читать
Без конца
Не зная где поставить точку
Где перевести дыхание
Или тряхнуть головой
Чтобы сбросить наваждение
Глупая
Не понимала
Что точка будет там
Где остановится твой пульс
Что ты так и живёшь
Шевеля губами
Пробуя на ощупь
На вкус и цвет
Каждое слово
Словно яблоко
Хорошо чтобы оно поспело
Но и горьковато-кислая
Оскомина
Только оттеняет сладость
Каждого
Глотка жизни
Да, образный строй Сокольникова причудлив, порой странен, этот поэт не для широкой публики. Но когда один настоящий поэт аукнет, другой обязательно откликнется.
Время песен
Итак, урок. Полет и пенье.
Берись, доказывай себе,
Что есть еще чуть-чуть терпенья –
Забыв дождя нравоученья,
И душный плач, и слез кипенье,
Учиться пенью и волшбе
В природе – в собственной судьбе.
Что-то пишутся мне эти строки с трудом, даже мучительно… Может быть, потому, что вспоминается многое, воспоминания подталкивают друг друга, а мне их даже оценить трудно – что-то кажется мелким, не достойным внимания, что-то – слишком личным. Или не оставляет ещё – и, наверное, долго не оставит – тяжесть потери, которая была вроде бы ожидаемой (из этой болезни редко выбираются), но всё же свалилась на голову неожиданно, как сугроб с крыши.
Перечитал написанное, и оно мне не очень понравилось. Почему? Понять не могу. Вроде бы всё правильно, всё про неё, но чего-то очень важного не хватает. Может быть, того ровного света, которым лучилась Любочка, её живого голоса, её мягкой улыбки… Но скорее всего я просто не могу описать наше долгое общение, которое длилось последние двадцать с лишним лет, когда мы, как льдины в весенней реке, то отдалялись друг от друга, то вновь приближались… Странно, но больше всего вспоминаются наши разговоры в вечерних маршрутках, когда снова и снова возвращались в Солнечный (мы были соседями) со спектакля или ещё с какого-нибудь действа. Только с нею я мог делиться свежими впечатлениями – очень не люблю скороспелых обсуждений: они ещё не отстоялись, не выпали в осадок, как песок во взбаламученной воде, и показывать их другому человеку я, пожалуй, даже опасаюсь. Но только не Любе. За годы общения я привык доверять ей свои ещё не очень оформленные в словах мысли, и она, пожалуй, тоже. Чаще всего наши первые впечатления совпадали. Помнится такой случай – мы вместе смотрели спектакль по современной пьесе, которая стала почти классикой, но режиссёрское решение и игра актёров не очень соответствовали этому статусу. Мы сидели на одном ряду, но не рядом. В антракте мы двинулись навстречу друг другу и почти в один голос сказали: «А пьеса-то неважная!» Потом долго смеялись, понимая, что дело вовсе не в пьесе…
Однажды мы вместе с Любой пошли на творческий вечер одного поэта (я извиняюсь за слово «поэт»), цену которому хорошо знали. Интересовали нас не творец и не его вирши, а больше аудитория, её облик и реакции, так сказать, некий социальный срез потребителей культуры. Зал был переполнен, букеты герой вечера просто скирдовал на сцене – ни одному, самому талантливому иркутскому поэту такая аудитория не снилась. Да, пожалуй, и столичному, разве только Евгению Евтушенко. Восторг едва не переходил в экстаз, аплодисменты то и дело оборачивались овацией. Мы с Любой негромко веселились, опасаясь, как бы не вызвать гнев окружающих. Но когда Люба вспомнила очень кстати народную поговорку и сказала: «Ну что же, каков поп, таков и приход», я рассмеялся неприлично громко – уж больно бойкий человек на сцене походил – и в то же время не походил – на попа. Сидящая впереди дама с башней из волос на голове обернулась и ненавидяще прошептала: «Идите домой!» Люба очень правдиво сделала физиономию проштрафившейся школьницы и, потупив глаза, попросила: «А можно, мы ещё немножко посидим?» На этом диалог кончился, фактически не начавшись. Домой мы возвращались почти счастливые, во всяком случае, весёлые. Хотя радоваться-то, в сущности, было нечему.
Но у нас была наша «Молодёжка», в которой мы жили вольно, освободившись от цензуры и партийных надзирателей, занимались любимым делом. Иногда что-нибудь праздновали, и было это задушевно, как-то семейно… Да мы и ощущали себя одной семьёй – не забывали дней рождения, поздравляли молодых коллег со свадьбой, с рождением детей. И пели. Пожалуй, никогда мы так много не пели, как в то счастливое время. И всегда голос Любы был звонче всех. Однажды мы, немного выпив, решили продолжить наше пиршество дома у Любы. Петь мы начали ещё в редакции. Так случилось, что в этот вечер в нашей компании оказался только один молодой наш сослуживец Андрей Пономаренко (про дам я не говорю, они всегда молоды). Ему так понравились наши песни (преимущественно ретро), что он стал умолять взять его с собой – почему-то решил, что у нас «общество закрытого типа». Мы, конечно, милостиво разрешили. Наш корректор и замечательная хозяйка Галя Горшкова (сколько хороших людей живёт в «Солнечном!») забежала домой за соленьями и маринадами, Ефим Вольфус захватил гитару, и… мы не столько ели и пили, сколько пели до глубокой ночи, вспомнив такие песни, которые, кажется, кроме нас, уже никто не помнит. Наш юноша был поражён: «Как же вы всё это помните?» А мы, войдя в раж, вытаскивали из глубин памяти всё новые мелодии – солировала, конечно, Люба, в песнях ей не было равных, гитара Ефима в этот вечер звучала особенно задушевно…
Если уж речь зашла о песнях, то… В 1994 году мы отмечали 70-летие нашей газеты. Отмечали широко (кто же мог предположить, что через три года её не станет?) Гостей понаехало, да еще каких! Елена Камбурова, группа «Алиса» с лидером Костей Кинчевым, Василий Лановой, и, конечно, наш замечательный земляк Евгений Евтушенко. Вот на его-то вечере и произошёл тот случай…
Дело в том, что с ним, с этим вечером, как-то не заладилось. Наверное, мы что-то не доделали как организаторы, но просторный зал музыкального театра был, мягко говоря, не совсем полон. Евгений Александрович к такому не привык, он был очень недоволен, если не сказать – разгневан. Больше всего досталось ведущему Толе Кобенкову, который, вообще-то говоря, не был причастен к распространению билетов.
Поэт вышел к зрителям не в настроении, что с ним редко бывает. Но стихи читал в своей обычной манере – яростно, ярко, так, как не прочтёт ни один актёр. Когда же дело дошло до песен, на сцену неожиданно взошла Люба. Это была чистая импровизация, я бы сказал, отважный поступок. Когда она, высокая, светлая, как бы светящаяся изнутри, встала рядом с Женей и запела – высоко, чисто, звеняще «Бежит река, в тумане тает…», голоса их слились, поэт вроде зажегся от её света, от его раздражения не осталось и следа. Когда песня смолкла, зал долго аплодировал стоя.
И последний в этом очерке эпизод с песней. Начну, пусть это вам не покажется нескромным, с себя. Я люблю петь – дома, в тесной компании. Но для людей, публично не пел никогда. А запел на седьмом десятке лет. И только потому, что рядом были две замечательных женщины – Любовь Сухаревская и Лина Иоффе. И один мужчина, который всегда со мной, лет где-то с двадцати – это Булат Окуджава. Дело в том, что в Иркутском ТЮЗе открылся поэтический клуб «Элегия», и открыть его Лина решила вечером памяти Булата Шалвовича. А так я был заражён этой прекрасной болезнью – влюблённостью в его стихи, с младых ногтей, к тому же имел счастье с ним встретиться и беседовать, значит, не мог отказаться от участия. Но и при этом я вряд ли решился бы петь, если бы в этой же компании не было моих замечательных друзей – кинооператора Жени Корзуна и, конечно, Любови Сухаревской. Что я говорил и пел – это сейчас никому не интересно… Но Люба – в этот вечер она была прекрасна, как всегда, и даже более, чем всегда – она ведь тоже знала и любила стихи Булата Шалвовича. Ах, какой искренней мольбой звучал её голос, каким чистым хрусталём он звенел!
Не оставляйте стараний, маэстро,
Не убирайте ладони со лба!
И как горестно он переливался, как грустный валдайский колокольчик исчезающей вдали тройки, как изысканный звук печальной скрипки Страдивари:
Коротки наши лета молодые,
Миг, и развеются, как на кострах,
Красный камзол, башмаки золотые,
Белый парик, рукава в кружевах…
Думаю, уверен – дай Бог ей другую судьбу, и мы слушали бы прекрасную певицу, или аплодировали бы замечательной актрисе.
А песни, которые ей выпало петь – что ж, в них она выпевала и свою судьбу. « Не оставляйте стараний, маэстро…» – это ведь вполне о ней, о её жизни, о её работе – она никогда не оставляла стараний, до самого конца… «…Но нет любви хорошей у меня» – это тоже о ней: её любили все, кто её знал, но мужчины, которые были в её жизни, как бы умны и талантливы ни были, не дотягивались до её высоты – это была высота неба, на котором поют ангелы. Как бы жизнь ни была к ней жестока, она оставалась чистой и высокой – мыслями, отношением к тем, кого любила, к работе, которую «никогда не переделаешь всю, даже если окажешься безработным».
«…и утро на закат похоже»
В этом мире, огромном и вечном
Вы не вечны, простые дела,
Но без вас как уйду я в свой вечер,
Как скажу я земле: «Я была!»?
Так мы жили в «Молодёжке» – крепко дружили, работали как черти, пели песни, иногда бражничали. Так было до 1997 года, когда нашей любимой газеты, главного дела в жизни, не стало. Виноваты ли в этом мы? Не знаю, может быть, даже наверное, виноваты в том, что не смогли понять, что пришло другое время, оно потребовало от нас других умений, которыми мы, увы, не обладали.
Люба долго не могла найти себя в этой новой действительности. Чем только она ни занималась! Писала за гроши очерки в заказные книги… помогала кому-то избраться в какие-нибудь депутаты… редактировала многотиражку в Шелехове… Одно время даже делала техническую работу – адаптировала на местное время программу телепередач. В общем, наверное, это было кому-то нужно – точным, тонким прибором заколачивать гвозди. А что она могла сделать? Надо было учить, одевать и кормить двух любимых дочерей.
Во всех этих разнообразных делах наши судьбы снова, как льдины в весеннее половодье, то расходились, то смыкались. Я тоже писал очерки в те же книжки (помню, как мы вместе с Любой ездили в Бирюсинск, на умирающий гидролизный завод), иногда вдвоём агитировали за мало известного нам, но успешного предпринимателя. И даже в Шелехов я поездил вместе с ней, а потом и вслед за нею.
И что вы думаете, в это тяжёлое время Люба хныкала, жаловалась на горькую судьбину, ходила повесив нос? Да ничего подобного! Этого не было никогда.
Наконец, Люба нашла работу, достойную её способностей, привязанностей и трудолюбия. Это её дело известно всем, оно разворачивалось на виду у всего культурного сообщества Иркутска – её поистине подвижническая работа в «Байкальских вестях». Земной поклон людям, тем, что дали ей возможность полностью насытиться работой, которую она любила. Не было ни одного сколько-нибудь заметного события в культурной жизни Иркутска, которое бы прошло мимо внимания Любови Сухаревской. Казалось, что она, как в своё время Марк Сергеев, разгуливает по городу в нескольких экземплярах. Её материалы – в каждом номере газеты, да не какие-нибудь информашки, а полоса, две, а то и три. Её видели не только на вернисажах, но и мастерских художников, не только на премьерах, но и на репетиционных площадках… На презентациях новых книг и в беседах с их авторами. Не знаю, не подсчитывал, успела ли она рассказать о всех заметных мастерах иркутской культуры, но если и не успела, то только потому, что не хватило времени. Время вышло…
Болезнь настигла её, как ночной разбойник из-за угла, выскочив неожиданно и страшно. Но вот что поразительно – узнав, что у неё за болезнь на самом деле, она продолжала жить и работать, как будто ничего не случилось. Во всяком случае, внешне это роковое знание никак не проявилось. А что с нею было по ночам, наедине с самыми близкими людьми, нам это знать не дано, да и не надо – пусть она для нас, её друзей, так и останется тем стойким оловянным солдатиком, которого судьба сломала, но победить не смогла. Впрочем, те, кто был с нею до последнего мгновения, говорят, что она выстояла до конца.
Выходя из скорбной больницы после тяжких, изматывающих процедур, она снова шла на встречу с каким-то интересным человеком, на какое-то событие… И таяла, таяла, как пронизанная весенним солнцем хрустальная сосулька. Но даже в болезни она была прекрасна – тоненькая как девочка, в мальчишеском паричке, как будто в эти закатные дни вернулась в своё юное утро. Голос её был так же ровен и звонок, как прежде, и потому я до конца верил, что она победит… И уже когда её жизненное пространство сузилось до больничной кровати, а страдания стали невыносимы даже ей, её воле и её тающим силам, тогда и надежда стала покидать меня.
Когда-то я, как заклинание, повторял строки Дмитрия Кедрина:
Ах, если б смерть – лихую гостью –
Мне так же встретить повезло,
Как Архимед, чертивший тростью
В минуту гибели — число!
Но Архимед – это так давно, да и правда ли?! Их ведь много, мифов Древней Греции… А тут рядом, почти у сердца, не дрогнув, смотрела в лицо «лихой гостье» всего-то хрупкая женщина, тонкий стебелек, травинка вселенной… Не знаю, можно ли научиться смерти, но если можно – вот вам урок, сильные мужчины, ведь никто из нас не вечен…
Она ушла, оставив нам светлую память и скорбь. Двоих дочерей. Три тонких книжки хороших стихов. Их, стихов, могло быть больше, куда больше… Но Люба на этой земле сделала столько, успела ободрить в пути стольких творцов, заметить их душевную работу, что на стихи осталось мало времени, А жаль… Впрочем, не станем жалеть – дай Бог каждому из нас оставить на земле столько душевной доброты, сколько оставила Любовь Сухаревская! Нет, не смерти учит пример иркутского журналиста, поэта, матери, женщины с Богом данным ей именем Любовь. Не смерти, а жизни, многоводной как река, полной плодов, как сад в августе, сияющей звёздами, как безоблачное небо морозной ночью…
Пока живу я на земле,
Стелитесь, травы, под ногою,
Танцуйте, бабочки, во мгле
Передвечернего покоя.
И золотая пыль в луче,
И лопухов большие уши,
И жук зеленый на плече –
Все, что живет, волнует душу.
И столько будет слов и слез,
Дождей и ожиданья снега,
Что вдруг покажется всерьез,
Что вечно все, как вечно небо.
Но звезды падают в траву,
И утро на закат похоже…
Живите все, пока живу.
Когда умру – живите тоже.
Так будем жить! И помнить, что была на земле, жила рядом с нами прекрасная женщина, имя которой – ЛЮБОВЬ!